[vitanga]

Посвящается  Танцующая с призраками за выдувание из меня мрачного духа и  маленькаяпринцесса за вдувание на опустевшее место духа рождественского



Оливер с детства любит загадывать желания.

Думать, представлять, размышлять, как это будет — когда заветная мечта окажется в руках. Когда ее можно будет увидеть, потрогать, понюхать, показать друзьям и похвастаться вредной сестре. Каждая мечта — самая-самая, хочется очень-очень, и Оливер твердо знает: желания надо говорить вслух, иначе Рождественский эльф не услышит и не сможет совершить чуда.

Так говорит мама, а папа смеется и добавляет, что Рождественский эльф запоминает желание еще лучше, если его говорить при родителях. Почему так, маленький Оливер не понимает, но папа знает все, и ему можно верить. Хочется собаку — такую же, как у Терри из соседнего дома, только немножко лучше, потому что Терри слишком сильно задается, — хочется очень, желание распирает, не дает есть и мешает спать. Оливер подходит ко всем собакам на улице и повторяет желание вслух и про себя по двадцать раз на дню. Надежда то разрастается, то гаснет, и когда в Рождественское утро Оливер слышит на первом этаже заливистый лай, то думает, что никогда уже не будет настолько счастлив.

А потом Терри дарят детскую метлу.

Это отвратительно несправедливо, она ему совершенно не нужна — Терри боится летать даже на высоту собственного роста, — и Оливер бесконечно жалеет, что уже успел загадать что-то другое. Он даже не помнит — что, метла полностью захватывает его мысли, и он едва не плачет, когда на Рождественское утро находит под кроватью клыкастую фрисби.

Метлу хочется очень-очень, но мама говорит, что Рождественский эльф теперь прилетит только на следующий год. Это безумно долго, ждать невозможно, но, к счастью, кроме Рождественского эльфа есть еще подарки на день рождения, и к лету у Оливера в руках наконец оказывается вожделенная метла.

Вот теперь он твердо уверен, что счастливее стать невозможно — но только до тех пор, пока на квиддичном матче, куда его перед школой взял с собой отец, Оливер не видит вблизи настоящий Чистомет.

Он идеален. Оливер как зачарованный следит за ним всю игру, забывая наблюдать за игроками и самим матчем, забывая о времени и слишком душном июльском воздухе. Чистомет стоит перед глазами и по пути домой, и во время ужина, и быстрым вихрем врывается в сладкий сон. Больше думать ни о чем невозможно, прошлые мечты кажутся глупой детской забавой; и хоть теперь Оливер знает, кто на самом деле исполняет желания, но все равно не удерживается и посреди лета просит Рождественского эльфа о чуде.

Но на родителей надежды больше.

Оставшиеся месяцы до Рождества тянутся мучительно бесконечно, на столе в комнате, к неудовольствию Перси, скапливаются вырезанные из журналов колдографии, на каникулах Оливер скачет по заснеженному двору на срубленной ветке дерева, представляя себя сидящим на Чистомете, а в ночь перед Рождеством волнение прогоняет сон до самого рассвета.

Но все ожидание окупается с лихвой, когда утром Оливер видит торчащее из-за елки древко новенькой, прекрасной, самой лучшей на свете метлы. Счастье такое огромное, что больно дышать, оно давит на грудь изнутри и вырывается на волю оглушительным воплем, и совершенно точно не может быть больше, потому что еще немного — и от него можно умереть. Оливер убегает во двор с Чистометом под мышкой, возвращается, скомкано благодарит родителей — и забывает обо всем на свете до конца каникул.

Но настоящую цену слову “хотеть” Оливер узнает только на седьмом курсе.

Метлы, собаки, квиддичные матчи, хорошие оценки и что угодно меркнет перед единственным желанием с грубым именем Маркус Флинт. Оно настигает внезапно и намертво застревает в голове, впивается острыми когтями в душу и не отпускает даже во время суматошных тренировок. Оно преследует днем и ночью, круглые сутки, и Оливер смиряется с ним как с неизлечимой болезнью, неотъемлемой частью самого себя.

По ночам присутствие Флинта в замке остро ощущается даже сквозь толстые стены и семь этажей, а в Большом зале близость сводит на “нет” любые жалкие попытки взять себя в руки. Учителя и студенты словно специально напоминают о Флинте по пять раз на дню; при каждом упоминании предательски потеют ладони и горло пересыхает до самого желудка. Все давно обо всем догадались, все смеются за спиной, жалеют, сочувствуют и намекают на разбитое сердце — это ощущение преследует повсеместно, давит и заставляет реже выходить из собственной комнаты, пока близнецы не рассказывают, что все потешаются всего лишь над любовью Оливера к квиддичу.

Жить становится немного легче.

Оливер ненавидит “Три метлы” и “Кабанью голову”, потому что каждый раз, входя туда против собственной воли, с ужасом ожидает увидеть Флинта, любовно поглаживающего руку какой-нибудь белобрысой девчонке; и ненавидит их еще больше, когда Флинта не оказывается внутри.
К Рождеству отчаяние достигает такой глубины, что Оливер загадывает желание.

Это не вещь, которую может принести Рождественский эльф или родители, это недостижимо и невозможно, это совершенно бесполезно — Оливер все понимает, и все же не сдерживается и шепчет, повторяет десятки раз самое заветное, идущее из глубины сердца, сидя ночью на морозном ветру на крыше собственного дома.

Впервые в жизни рождественское желание исполняется с точностью наоборот.

Ненависть Флинта не ослабевает, она заполняет собою все пространство школы, проникает в Оливера с каждым вдохом и разрушает любые попытки наладить отношения. Флинт становится злее, словесные перепалки перерастают в кровавые драки, Больничное крыло служит домом чаще собственной комнаты, и Макгонагалл делает первое предупреждение.

За ним следует второе и третье, Оливер на волосок от вылета из команды, из квиддича, из нормальной жизни, но не может остановиться, потому что иначе нет возможности хоть как-то прикоснуться к Флинту. Оливер чувствует себя насквозь больным, по утрам все тяжелее просыпаться, а по ночам — засыпать, и круги под глазами не вывести никакими чарами Красоты. Дрочить на Флинта стыдно и мерзко, но стоит закрыть глаза, как его образ появляется под веками, и рука сама тянется под одеяло в надежде снять тягучую сладкую боль.

Год подходит к концу, и это и пугает до холодного пота, и дает слабую надежду, что все образуется, что все будет как прежде, а самым сильным желанием вновь станет попасть в “Паддлмир Юнайтед”.

Оливер не верит себе ни на минуту.

Лето проходит как в тумане: письма друзьям и знакомым с намеками о Флинте, с просьбами выяснить, чем он занимается, в какую команду попал, и жалкие попытки замаскировать истинную суть этого интереса под простое любопытство.

Потом приходит смирение.

Флинт растворился в воздухе, исчез среди множества безликих магов, и ничего не остается, как жить дальше. Жить и надеяться, что однажды они встретятся на какой-нибудь из длинных улиц Лондона, или в магазинчике “Все для квиддича”, куда Оливер заходит все чаще, или на одном из матчей “Паддлмир Юнайтед”, куда Оливера взяли после третьей пробы. Оливер болезненно реагирует на любого высокого черноволосого человека, выискивая в толпах людей знакомый злой взгляд, скользя глазами от одного лица к другому и не находя в себе сил прекратить это безумие.

Все напрасно.

Рождество впервые в жизни проходит в одиночестве. Никого не хочется видеть, и Оливер, прикрываясь от родных тренировками, а от команды — родными, сидит на скамейке в парке, наблюдая за разгуливающими по обледеневшей земле голубями.

Желания он не загадывает — в них нет смысла.

Но загадывает на следующий год, когда вовсю идет война. Смысла по-прежнему нет, но себя не остановить, и Оливер шепчет в пустоту множество желаний: чтобы Флинт выжил, чтобы с ним ничего не произошло, чтобы он не попался в руки того, кто может его убить. А потом кричит, кричит до тех пор, пока не садится голос, пока хватает сил, пока грудь не начинает ломить от боли. Про Флинта никто ничего не знает, никто так и не слышал о нем никаких новостей с самой школы: Оливер теперь не стесняется спрашивать, требовать, узнавать и стучаться в любую дверь, за которой есть призрачный шанс его найти.

А потом кто-то говорит, что видел его среди тел мертвых Пожирателей, рядом с телом Монтегю.

Дальше Оливер не чувствует ничего и приходит в себя только в больнице.

Следующие несколько месяцев проходят как в тумане. Оливер чувствует себя куклой, которой кто-то передвигает ноги, сажает на метлу и заставляет летать. Тренер грозит, что он так и останется во втором составе до конца карьеры, если не возьмет себя в руки, но равнодушие к жизни перевешивает страх за место в команде.

Про Рождество он вспоминает только тогда, когда тренер распускает всех по домам на каникулы.

Желание теперь только одно и очень сильное: чтобы все закончилось, так или иначе. “Иначе” кажется желанным, нужным и естественным; Оливер ищет смысл в простых вещах, как рекомендует мама, назначает свидание фанатке, как рекомендуют друзья, и послушно идет к колдомедику, как рекомендует тренер.

И честно выпивает весь набор выписанных зелий — все, до одного, одновременно.

Они действуют совершенно иначе, чем хотелось, но Оливер начинает привыкать к тому, что желания каждый раз оборачиваются провалом. Тошнит еще неделю; в больнице идут на уступки и прислушиваются к мольбам родителей, и вместо правды официальный диагноз звучит как: “Острое пищевое отравление”,

А на следующий день после выписки на тренировку приходит Флинт.

Он в команде новичок; после тренировки его заваливают расспросами, и Флинт охотно делится подробностями своей жизни: переезд вместе с родителями в Испанию — его отец там открыл свое дело, — поступление в местную спортивную школу, “события, слышали, да… нет, там все было спокойно… да-да, хорошо, что все закончилось… было сложно без новостей… едва вырвался от родителей… настаивали на окончании учебы...” Оливер так и слышит это все: короткими обрывистыми фразами, когда шум в ушах ненадолго затихает, первое потрясение отступает, а грудь перестают сжимать железные тиски.

Вечером он напивается так, что наутро не может вспомнить свое имя.

Вот теперь хочется летать, орать на игре, куда-то идти и чем-то заниматься; желание жить накатывает волной и чувствуется острее, чем когда-либо раньше. Оливер с ужасом понимает, сколько всего упустил, тренировки теперь длятся круглые сутки, и тренер с удовлетворением говорит, что, возможно, первый состав скоро пополнится новым вратарем. Сидеть на лавке теперь невозможно: Флинт там, в воздухе, высоко над землей, и Оливер всеми силами старается присоединиться к нему. Флинт больше не лезет в драку, не задирает Оливера, с радостью вспоминает школьное время, с неподдельным сочувствием слушает про Фреда и делится тоской по погибшему Монтегю. Оливер рассказывает о чем угодно при любой возможности, он не может заставить себя заткнуться, а Флинт почему-то не спешит его затыкать.

К зиме их отношения уже можно назвать приятельскими. Этого бесконечно мало, это сводит с ума от восторга и тоски одновременно, но это много больше, чем можно было мечтать полгода, год, два года назад. Оливер перестает вздрагивать, когда Флинт кладет руку ему на плечо, спокойно реагирует на насмешливые вопросы о женитьбе и начинает называть его по имени.

Перед Рождеством команда собирается на ежегодную пьянку; они снимают маггловский дом в пригороде, недалеко от домашнего поля, и гуляют до позднего вечера. Маркус не отходит ни на шаг, он смеется рядом, дышит рядом, сидит, почти прижавшись к бедру Оливера, и счастье и выпивка слишком затуманивают разум, чтобы предчувствовать надвигающуюся беду.

Она появляется в виде неприметной серой совы, принесшей письмо для Маркуса.

Его приглашают “Сенненские Соколы”, охотником, — команда его мечты, позиция его мечты, об этом знают все, кто общался с ним хотя бы полчаса. Ответ даже не нужно спрашивать: Оливер читает его в глазах Маркуса, в загоревшемся взгляде, в расплывающейся по лицу улыбке.

Его нужно поздравить, друзей принято поздравлять со сбывшимися мечтами, но голос больше не подчиняется Оливеру.

Он аппарирует в тот момент, когда Маркус отворачивается, чтобы показать письмо ловцу, и оказывается на поле — единственном знакомом месте в округе. Дальше аппарировать в таком состоянии небезопасно. В раздевалке есть камин, из которого можно быстро попасть домой, но Оливер садится на заледеневшую родную трибуну, на которой просидел большую часть времени в команде, поднимает лицо к хмурому небу, ловит языком снежинки и думает о том, где живет Рождественский эльф. О его доме в заснеженных горах, об украшенной звездами елке в углу гостиной, свечах на подоконниках и жене, которая круглый год мастерит подарки для хороших детей.

И тогда на поле появляется Маркус.

Оливер смотрит сверху на его высокую фигуру, торопливо идущую к раздевалке, и пытается запомнить каждое движение, отпечатать его в памяти, как черно-белую колдографию. Маркус скрывается за дверью, спеша к камину, спеша поделиться своей радостью с теми, кто ему на самом деле дорог, и Оливер закрывает глаза.

Он сидит так долго, чувствуя тающий на лице снег, и далеко не сразу слышит скрипучие шаги за шумом яростно завывающего ветра.

Маркус садится рядом, прямо на завалившую лавку гору снега, и молча смотрит на поле. Его взгляд блуждает от трибун до колец, от двери раздевалки до одиноко лежащего на земле забытого квоффла, и останавливается на Оливере. Он несколько раз шумно набирает воздух, словно хочет что-то сказать, но передумывает — и продолжает молчать.

И тогда говорит Оливер:

— Научи меня загадывать желания, — просит он. — Просить так, чтобы они исполнялись правильно.

Маркус смотрит удивленно, и Оливер уверен, что ответа не будет. Но он все-таки звучит:

— Я не умею, — мрачно говорит Маркус. — С шестого курса загадываю одно и тоже — и ничего не происходит.

Теперь удивляется Оливер.

— Тебя же взяли в команду.

Маркус морщится и отводит взгляд.

Становится слишком холодно, чтобы сидеть так и дальше. Простое движение — встать — никак не дается; стоит уйти с поля, и все будет кончено. Но рано или поздно это должно произойти, нельзя же вечно сидеть на морозе, как нельзя вечно цепляться за мечту о том, что никогда не будет твоим.

И Оливер встает.

— Если бы… — тяжело произносит Маркус в этот же момент. — Если бы я умел, я бы загадал, чтобы ты попросил меня остаться.

Звучит это странно, и Оливер уточняет:

— В команде?

Маркус улыбается — самой безрадостной улыбкой, что Оливер когда-либо видел.

— Нет, Вуд, не в команде. С тобой.

Смысл слов доходит до мозга медленно, слишком медленно, и взгляд Маркуса постепенно превращается из пристального в безнадежный. Когда Оливер наконец понимает, требуется еще время, чтобы осознать, чтобы поверить и доказать самому себе, что Маркус действительно сказал эти слова.

Оливер садится обратно.

— Желания нужно говорить вслух, — говорит он, когда вспоминает, что умеет говорить. Голос позорно срывается от вставшего в горле комка, и Оливер на всякий случай повторяет: — Желания нужно говорить вслух, тогда они обязательно исполнятся. Теперь я точно знаю, потому что со мной это только что произошло.

На улице по-прежнему жутко холодно, и губы у Маркуса ледяные, но когда он прикасается ими к губам Оливера, Оливер чувствует жар во всем теле. Целоваться на морозе вредно, губы обязательно потрескаются, они оба вмерзнут в лавку на веки вечные, воздуха не хватает катастрофически, и в одуревшую от счастья голову лезут только глупости.

А потом Оливер перестает думать совсем.

________________________________________________________



И внезапно!!!

Персонажи/Пейринг: Рон Уизли/Гермиона Грейнджер, Пэнси Паркинсон, Флинтвуд (куда ж без него) на заднем плане.




— Дом двадцать два дробь пять, — пробормотал Рон себе под нос, останавливаясь перед массивными дверями огромного амбара. — Тут, что ли? Похоже, что тут…

На дверях красовалась вырезанная голова мантикоры, заваленная снегом, которая при приближении Рона распахнула глаза и спросила мужским басом:

— Вам назначено?

Рон достал из кармана помятый лист пергамента и, сощурившись от отражающегося от снега солнца, зачитал вслух:

— Миссис Айшель Бекер. — Он вновь посмотрел на мантикору. — Мы договаривались...

— Мастер Бекер отсутствует по срочному вызову, — безразлично перебила голова. — Кто вы и по какому вопросу?

— Рон Уизли, — представился Рон и по привычке едва не протянул руку, но тут же вспомнил, с кем разговаривает. — Мы договаривались с миссис Бекер на двенадцать часов. Она прислала мне письмо, в котором обещала, что возьмется за заказ подарка на Рождество моей жене.

— Ждите, — приказала голова.

Ее глаза закрылись; Рон, потоптавшись у двери еще с минуту, заскучал, походил вокруг, добрел до узкого окна и привстал на цыпочках, пытаясь увидеть происходящее в мастерской.

Увы, разглядеть удалось только плотные шторы, усыпанные мелкими розовыми цветами. Рон разочарованно отлепился от окна, вернулся к двери — и тогда она распахнулась.

— Входите.

Сказавший это оказался высоким бритоголовым мужиком в тонком свитере — и это при таком-то холоде! Его лицо, как и морда мантикоры, не выражала никаких эмоций; он отступил вглубь здания, дождался, пока Рон войдет в небольшую пустую прихожую, потирая озябшие руки, и сухо приказал:

— Покажите сумку.

Сказано это было так, что возражать желания не возникло.

Сумку он проверял долго. Вытащил наружу пропуск Аврората, осмотрел и прочитал список продуктов, написанный Гермионой, с подозрением пролистнул потрепанный экземпляр “Истории Хогвартса”, обнюхал каждый сикль, завалявшийся внизу сумки, и прощупал тонкую подкладку, как будто Рон мог запихнуть туда страшное оружие. Он готов был перечитать и каждую страницу газеты, купленную в соседнем переулке у настырного мальчишки, но тут уже Рон возмутился:

— Эй! Я хочу почитать ее первым или гони шесть сиклей!

Мужик посмотрел на Рона долгим внимательным взглядом, пихнул сумку ему в руку и коротко рявкнул:

— Мантия!

Рон вытащил волшебную палочку, больше в карманах ничего не было. По бокам быстро пробежались чужие руки, обшаривая каждую складку; мужик прощупал меховой воротник и наконец отступил в сторону.

— Проходите.

Дверь за его спиной отворилась, выпуская наружу звуки негромкой музыки, заветное тепло, чью-то быструю болтовню и острый запах стружки. Рон чихнул, перекинул сумку через плечо и вошел в мастерскую.

— Добро пожаловать в лучшую… — женский голос, воодушевленно начавший речь, озадаченно замолк, а затем неприветливо буркнул: — Рон Уизли.

Рон обернулся. На него смотрела девушка — руки в бока, короткая, почти мальчишеская стрижка, прямая спина и очень знакомое, брезгливое выражение лица, которое часто встречалось на лицах слизеринцев, стоило им завидеть вдали гриффиндорца.

— Пэнси Паркинсон.

— Пэнси Макмиллан, — высокомерно поправила она и после короткого молчания добавила: — К твоим услугам.

Интонация ее голоса совершенно не соответствовала словам.

— Тот Макмиллан, который Эрни? — удивился Рон. — И давно вы?..

Пэнси угрюмо поджала губы и, игнорируя вопрос, спросила:

— Какого… У тебя заказ, Уизли, или пришел с обыском?

— Заказ, — подтвердил Рон, теряясь. — Эм… Миссис Бекер обещала мне, что при возможности лично займется…

— Сейчас такой возможности нет, — перебила Пэнси — Макмиллан, кто бы мог поверить! — Но наши мастера, — она нагнула голову к плечу и непринужденно махнула рукой в свою сторону, — работают ничуть не хуже. Если ты желаешь, чтоб твой заказ выполнила именно мастер Бекер, придется подождать около месяца.

— Но Рождество уже через три недели! — с ужасом воскликнул Рон. — Миссис Бекер и так написала, что я жуть как поздно обратился!

— Почему же не раньше?

— Думал, что подарить, — проворчал Рон. Оправдываться перед ней не хотелось. — А потом Джинни сказала, что лучшего подарка для Гермионы не найти.

— Лучшего подарка ни для кого не найти, — сказала Пэнси и — Рон едва удержался на ногах от удивления — улыбнулась, совершенно меняясь в лице. — Наша мастерская предоставляет лучшие услуги по изготовлению переплетов. В мире! Обычно люди ждут своей очереди месяцами, но тебе, как герою войны… — улыбка спала, и Пэнси вновь поджала губы, — очевидно, была оказана честь пролезть без очереди в самую горячую пору. Привычное чувство, правда?

— Почему же, — смутился Рон, но она уже не слушала: махнула рукой, призывая следовать за собой, и быстрым, уверенным шагом направилась вглубь амбара, стуча каблуками по каменному полу.

Рон, шагая за ней, наконец получил возможность оглядеться.

Вокруг кипела жизнь. От дверей до дверей летали бумажные самолетики, как в министерстве, стучали громоздкие станки, шуршали листы пергаментов, звенели непонятные палочки, домовики сновали от одного заваленного стола к другому, совершенно неясным способом выуживая из кучи вещей именно то, что им было нужно. Магов в мастерской было немного: Рон разглядел за одним столом пожилую леди, низко склонившуюся над грудой опилок, за вторым — мужчину неопределенного возраста, ловко перебирающего пальцами длинные блестящие нити, за третьим — похожую на Пэнси молодую девчонку с такой же короткой стрижкой, которая водила палочкой над огромной распахнутой книгой. Возможно, здесь был кто-то еще, но разглядеть остальных мешали стопки разноцветных материалов, стоящих на каждом свободном квадрате пола.

Такого бардака видеть еще не приходилось, за исключением, пожалуй, Выручай-комнаты, когда Рон был в ней последний раз.

— У вас приветливый мужик там… на входе, — пошутил Рон, не зная, о чем еще поговорить с бывшим врагом по пути неизвестно куда. — Завалил меня любезностями. “Добрый день, как поживаете, какая прекрасная погода!” От входа заметно, как тут рады гостям.

— Тут рады гостям, Уизли, — сказала Пэнси, наконец останавливаясь посреди амбара. Станки остались позади, и вокруг стало гораздо тише. — Только… — Она обернулась и вновь скрестила руки на груди. — Таким гостям, которые не пытаются нанести серьезный ущерб нашему предприятию. Например, подсунуть в заказ невыразимцев темномагические штуки или влезть в личный дневник министра, который ожидает своего переплета. Но давай лучше поговорим о твоем заказе. Чего ты хочешь?

— Обложку на книжку, — сказал Рон. — На старую “Историю Хогвартса”. Красивую.

Темные глаза Пэнси стали такими узкими, что сразу стало понятно: что-то не так.

— Мы не занимаемся обложками, Уизли! — с негодованием воскликнула она, раздув ноздри. — Ты можешь обратиться на любой маггловский завод печати, и там тебе сделают любую обложку по твоему выбору! Из старого вторичного замызганного картона, который прошел через сотни грязных рук!

Захотелось пригнуться или позорно сбежать.

— Тогда чем вы занимаетесь?

— Переплетным делом! Ты знаешь разницу между качественным, сделанным вручную долговечным переплетом и драной обложкой?

— Нет, — честно сказал Рон, примирительно выставляя ладони у груди. — Но если ты мне объяснишь, я пойму.

Она шумно попыхтела, но быстро взяла себя в руки и сердито сказала:

— Обложка — это те нелепые мягкие картонки вокруг дешевых книг. Или блокнотов. Переплеты — это нечто совсем иное. Помнишь “Чудовищную книгу о чудовищах”?

Такое забыть было сложно.

— Помню, — сказал Рон, непроизвольно передернувшись. — Такую мерзость еще надо поискать!

Глаза напротив снова опасно прищурились, и Рон едва не застонал, пытаясь понять, что опять сказал не так.

— Мерзость! Мерзость — это твоя новая аврорская мантия, совершенно не гармонирующая со штанами от Чанг, которая шьет по азиатской моде позапрошлого столетия! А “Чудовищная книга о чудовищах” — образец превосходной работы наших старых мастеров! У того переплета есть свое лицо, душа, он выполнен в точном соответствии с заказом из лучших материалов, которые прослужат столетиями! Ты никогда не спутаешь эту книгу с любой другой! Вот что такое переплет! Обложка!

Последнее слово она произнесла шепотом, но таким шипящим, что обзавидовалась бы любая змея. Рон быстро закивал, в этот же момент придумывая для Джинни жестокую месть.

— Ага, ясно, — осторожно сказал он. — Значит, мне нужен переплет. Для “Истории Хогвартса”. Это любимая книга Гермионы, но она уже совсем разлетелась на шматки.

— На что?

— На куски, — быстро поправился Рон. — На лохмотья. На… на что разлетаются книги?!

— У хороших хозяев книги не разлетаются, — язвительно сказала Пэнси. — За ними нужен такой же уход, как за твоей любимой метлой.

— Гермиона протащила ее через всю войну! — рассердился Рон. — Трудно уследить за вещами, когда в тебя тычут Авадой!

Пэнси хмурилась еще несколько секунд, затем ее взгляд смягчился.

— У тебя есть эскиз? — гораздо спокойнее спросила она. — Или ты доверяешь нашим художникам?

Слова Джинни: “Сходи туда, отдай книгу — и все дела” — все больше казались злой насмешкой.

— Нет, — тяжело вздохнув, сказал Рон. — То есть да. Я доверяю вашим художникам.

— А чего ты конкретно хочешь? Картон? Дерево, камень? Они, между прочим, очень красиво стареют. Или ткань? Может, бумвинил, или ты рассчитываешь на золото? Твердый, мягкий, интегральный? Ляссе обычный или в виде чего-то? Цветной или обычный форзац? Украшения, тиснение? Лакировка? Шерсть? На шерсть сейчас большая скидка, советую.

Че… Чего?!

— Синюю! — с отчаянием закричал Рон, мечтая провалиться сквозь каменный пол. — Гермиона любит синий цвет!

Плечи Пэнси устало поникли; Рон отчетливо прочитал в ее глазах все, что она думала о нем в этот момент.

Ничего хорошего там не было.

— Синюю… — пробормотала она, посмотрев куда-то сквозь Рона. — Ладно, это уже что-то. Какой рисунок? Кубок? Медали? Почетные грамоты? Или что там любят в геройских семьях? Имя Грейнджер выбить в окружении сердец?

Она явно издевалась.

— Никаких медалей, — твердо сказал Рон, не поддаваясь на провокацию. Хороший подарок нужен был как никогда: Джинни поклялась новым Нимбусом, что если Рон еще хоть раз положит под ель конфеты, даже самые дорогие, она самолично уговорит Гермиону развестись. — Что-нибудь… простое. Гермиона любит простое.

— Твоя Гермиона на колдографии с приема министра была в мантии из последней коллекции Малкин, — съязвила Пэнси. — Ее ценник перевешивает три моих зарплаты. Такое ты называешь “простым”? Тогда предлагаю золото с платиной, а по центру вобьем рубин!

Рон все-таки не удержался и тихо простонал. Мадам Малкин бегала за Гермионой две недели: уговаривала, упрашивала, посылала гонцов и письма — но Гермиона сдалась только после того, как мадам Малкин пообещала перевести половину выручки после продажи мантии в фонд защиты… кого-то. Кого они в этот раз будут защищать, Рон не вникал — все равно с настырностью Гермионы скоро все газеты будут пестреть заголовками о новом законе, — но не объяснять же все это Паркинсон!

То есть Макмиллан.

— Не надо рубинов, — сказал Рон, доставая книгу Гермионы из сумки и передавая ее Пэнси. — Можно что-нибудь?.. Обычное. На каждый день. Ну, такое...

Он помахал руками в воздухе, пытаясь без слов донести свою мысль. Но Пэнси понятливостью явно не отличалась: понаблюдав за пассами короткое время, она отложила книгу на ближайшую кучу тряпья, поманила пальцем, вновь призывая следовать за собой, и быстро побежала вперед.

Отдельное помещение, в которое они пришли, напоминало библиотеку Хогвартса. Книг здесь точно было не меньше: они лежали на столах, висели в воздухе, на полу и занимали все длинные стеллажи, тянущиеся далеко вглубь — и оставалось только воткнуть по центру мадам Пинс, чтобы сходство стало полным. Пэнси пробежалась вдоль рядов, на минуту исчезла из виду — и появилась с другой стороны стеллажей, таща в руках стопку книг.

— Вот, — сказала она, подходя ближе и раскладывая книги на ближайшем столе. — Смотри. — Она ткнула пальцем в обложку ближайшей к себе книги, на которой рыцарь в сияющих доспехах гордо вышагивал вдоль убитого дракона. Название на незнакомом языке не говорило ни о чем. — Это если хочешь заверить свою даму сердца в своей преданности и способности постоять за нее в любой…

— Не хочу, — перебил Рон. Убитый дракон навевал грустные мысли, а Чарли и вовсе испепелил бы книгу одним взглядом. — Есть что-нибудь повеселее?
Пэнси кивнула.

— Тогда вот! — Она перевела палец на соседнюю книгу, c мерзко розовой обложки которой на Рона смотрели два одинаково круглых глаза с длинными ресницами. Один глаз, заметив внимание, залихватски подмигнул, а зрачок второго расширился, превращаясь в огромное пылающее сердце. — Напоминает твоей возлюбленной, что ты всегда будешь присматривать за ней, а всю силу твоей необъятной любви она может прочесть в твоих глазах. От сердец же ты не отказывался.

Да, она издевалась.

— Кто такое покупает? — с отвращением поинтересовался Рон. — Ромильда Вейн?

Пэнси с интересом подняла бровь.

— Кто?

— Никто, — отмахнулся Рон и перевел взгляд на третью книгу. Она выглядела гораздо лучше первых двух: никаких сердец, глаз и мертвых драконов, только группа старичков и старушек в древних одеждах, сидящих на пнях вокруг странного музыкального инструмента со множеством расходящихся во все стороны струн.

Название гласило: “Во славу героям”.

Картинка походила на любимое изображение Основателей в “Истории Хогвартса” Гермионы, и пожалуй, была вполне в ее духе. Рон уже почти кивнул, спеша согласиться на такой же рисунок для ее книги, когда Пэнси со смешком сказала:

— Это в самый раз для Грейнджер. Смотри.

Она постучала по корешку книги длинным ногтем, и старики ожили, зашевелились и заволновались, выстраиваясь в ровный полукруг. Старуха провела рукой по струнам; раздалась мелодичная музыка, и старики дружно, в один голос грянули песню:

“Да здравствует Герой непобедимый,
всеми чтимый и ликом прекрасный!
Да будет звучать во веки веков
Твое имя в балладах, отважный!
И прославим мы дружно все доблесть твою,
Мужество, честность и силу.
Ну а тайны случайных грехов твоих
унесем мы с собой в могилу!”

Представив себе, что скажет Гермиона, получив настолько нелепый подарок, Рон поежился и посмотрел на Пэнси с таким выражением лица, что она срочно обрела понятливость и поспешно стукнула по корешку еще раз. Старики успокоились, расселись по пням и затихли, ожидая следующего прикосновения.

— Я думала, тебе понравится, — сказала Пэнси таким тоном, что сразу стало понятно: не думала. — После войны у нас многие заказывали такой эскиз. Причем, что любопытно: чем меньше были заслуги получателя, тем громче должны были петь… — Она махнула рукой, прерывая сама себя, и почесала затылок. — Даже не знаю, что тогда предложить. Боюсь, наша мастерская слишком ничтожна для твоих…

Договорить она не успела: за дверью, в большом зале, что-то бахнуло, кто-то закричал, а затем оттуда послышалась целая какофония звуков: грохот, вопли, звон разбитой посуды и взвывшая сирена. Сработал аврорский инстинкт: Рон еще не успел сообразить, что происходит, а рука уже сама доставала волшебную палочку, а ноги мчались к источнику звуков.

— Уизли!.. — закричала Пэнси за спиной, но ее дальнейшие слова потонули в новом грохоте.

В большом помещении царил ад; повсюду, куда бы Рон не кинул взгляд, валялись разодранные на страницы книги, поваленные стеллажи и разбитые светильники. Станки затихли, домовики влезли под столы, испуганно вращая глазами, а в воздухе медленно кружили сотни цветных нитей, красиво устилая разноцветным узором каменный пол.

По сравнению с текущим беспорядком, раньше тут была идеальная больничная чистота.

— Опять она, — устало сказала Пэнси, выходя следом.

Кто эта таинственная “она”, уточнять не потребовалось: из-за ближайшей к Рону стопки деревянных пластин послышался шум, а затем в проходе показалась летящая по воздуху книга, полыхающая кроваво-красным огнем. Выглядела она чудовищно: Рон как завороженный наблюдал за яростно перелистывающимися страницами, во все стороны из которых разлетались зеленые капли, забрызгивающие все вокруг. В воздухе ее удерживали два тонких, почти прозрачных длинных крыла, едва различимых в режущем глаза пламени.

Она напоминала огромный, пылающий яростью снитч, и стало не по себе.

Книга развернулась, на секунду замерла в воздухе, словно раздумывая, — и с огромной скоростью рванула в сторону Пэнси.

— Ложись! — заорал Рон.

Он прыгнул вперед, схватил Пэнси за плечо и потянул вниз, стараясь прижать к полу своим телом. Пэнси что-то крякнула, но Рон не разобрал: он перекатился на спину, выставил палочку вперед и навел ее на стремительно пикирующее на них чудовище.

— Маркус Флинт — лучший капитан Хогвартса всех времен! — четко и громко крикнула Пэнси из подмышки Рона в этот же момент.

Чего?!

Но книга поняла: она словно наткнулась на препятствие, замерев перед самым носом Рона. Ее яростно гудящий огонь неожиданно оказался поддельным и окатил лицо безобидной прохладой; слабо трепыхнув крыльями в последний раз, она еще мгновение висела в воздухе, а затем с глухим стуком свалилась на пол безжизненной грудой страниц. Огонь медленно погас; Рон поморгал, избавляясь от пляшущих перед глазами белых точек, и вслух прочел выбитое на переплете название:

— “Мётлы. От древних моделей до современной Молнии”... Почему Флинт? — растерянно поинтересовался он, подавая руку Пэнси и помогая ей подняться с пола.

— Потому что это подарок Маркуса Оливеру Вуду, — сердито ответила она, отряхивая мантию от налипших разноцветных ниток. — Остановить ее безумие можно только такими словами, которые Вуд вряд ли будет счастлив орать. Два идиота.

Рон удивленно вытянул лицо.

— Они же больше не враги. Гарри вроде говорил пару лет назад…

— Что они встречаются, да-да, — сказала Пэнси, наблюдая за домовиками, торопливо бросившихся наводить порядок. — У Маркуса… Своеобразные подарки любимым людям. Но Драко утверждает, что Вуд нарвался первый: он раскрасил все школьные кубки Маркуса в красный цвет и заставил их распевать гимн Гриффиндора. Так что это заслуженная месть. Хотя я была удивлена, что Маркус вообще знает о существовании книг.

В мире могло поменяться что угодно — Оливер мог встречаться с Флинтом, домовики обрести свободу, магглы научиться колдовать, — но борьба факультетов за лидерство была вечной.

— Я заставлю его заплатить за ущерб, — мстительно пробормотала Пэнси, возвращаясь в комнату со стеллажами. Рон поспешил за ней, то и дело оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что бешенная книга по прежнему лежит на полу без движения. — Может, это заставит его в следующий раз подумать… Хотя какое там. Но вернемся к тебе, Уизли! — громко сказала она, заставив Рона вздрогнуть, и насмешливо продолжила: — Ты практически спас мне жизнь. За это я сделаю тебе лучший переплет.

Рон поморщился.

— С тобой бы ничего...

— Пользуйся шансом, Уизли, — перебила Пэнси, и Рон решил не спорить. Она усмехнулась, села за стол, на котором до сих пор валялись притащенные ею книги, и серьезно приказала: — Расскажи мне о Грейнджер.

Рон сел напротив.

— Гермиона работает в отделе магического правопорядка, — начал он. — Старается искоренить…

— Нет, — недовольно буркнула Пэнси. — Я читаю газеты и знаю, кто чем занимается. Расскажи мне о своей Грейнджер. Ты же не хочешь делать подарок суровой миссис Уизли, министерскому работнику?

Рон улыбнулся.

— Нет, — согласился он и, подумав, медленно сказал: — Гермиона… — Он смутился и неловко пожал плечами. — С чего начать? Она очень хорошая. Справедливая, умная... и честная. Она всегда защищает всех и всегда готова прийти на помощь. И мне, и Гарри, и вообще кому угодно. И раньше приходила, и… — Рон вновь улыбнулся, чувствуя нарастающее в груди тепло. — И очень заботливая, хотя сейчас ей нелегко: у Хьюго режутся зубы, и в доме… Неспокойно. Но она справляется. Она всегда справляется со всем, с любой задачей. Она хрупкая с виду, но внутри очень сильная. Скучает по Хогвартсу, часто читает его историю, но никогда не говорит об этом... Никогда ни на что не жалуется. Она самая лучшая, — чувствуя, что краснеет, неуклюже закончил Рон.
Пэнси промолчала. Она посидела с минуту, пристально вглядываясь в лицо Рона, затем влезла в ящик стола, достала карандаш, лист пергамента и быстро-быстро зачертила что-то, изредка бормоча невнятные слова себе под курносый нос. Рон, раздумывая, можно ли что-то говорить, в наступившей тишине незаметно для себя погрузился в отрывочные воспоминания.

Первая встреча в поезде… Гермиона тогда не понравилась ни Рону, ни Гарри, да и потом они долго были о ней не лучшего мнения… Встреча с троллем и дружба — дружба, прошедшая испытание и драконами, и войной, и временем. Первый поцелуй, заставивший забыть о страшной обстановке вокруг, да и вообще обо всем на свете… Первые успехи и провалы на работе, трудная учеба и безмятежный отдых, Хьюго и Роза, свадьба и переезд в новый, ставший почти сразу родным дом — и твердые, внушающие уверенность слова Гермионы, что завтра все будет хорошо, даже если сегодня совсем не легко.

Она и правда была лучше всех. Когда в последний раз он говорил ей об этом? Когда он смотрел на нее так, как смотрел после того самого первого поцелуя?

— Вот, — сказала Пэнси минут через двадцать, разрушая уютную тишину. — Смотри.

Она положила пергамент на стол и повернула его к Рону.

Карандашный рисунок был черно-белым и местами заляпан пятнами от пальцев, но даже такой он заставил Рона на мгновение потерять дар речи. Маленькая девочка с копной волнистых волос, держащая в вытянутой руке фонарь, плыла в лодке сквозь звездную ночь; волны глубокого озера несли ее к стоящему на скалистой горе серому замку. Он нависал над ней, давил громадой и несокрушимыми вековыми стенами, но девочка ничуть не казалась испуганной. Вся ее поза была направлена вперед и напряжена в радостном предвкушении: она стремилась в замок, к его древним удивительным историям, запутанным ходам и волнующим захватывающим тайнам.

И не было никаких сомнений в том, что она раскроет их всех и сама станет новой потрясающей историей.

От затопившей душу нежности Рон с трудом смог сделать вдох.

— Нравится? — негромко спросила Пэнси.

— Она... Просто… Очень! — восхищенно воскликнул Рон, осторожно проводя пальцем по копне нарисованных волос. — Ты действительно мастер!

— Лучшая реклама — довольный клиент, — небрежно бросила Пэнси, но скрыть из голоса нотки благодарности ей не удалось. — Переплет будет еще лучше. Мы сделаем его твердым, из черного эбенового дерева. Оно, конечно, тяжеловатое, но зато долговечное и отлично полируется… Волны можно заставить двигаться… Или нет… Может, лучше зажжем фонарь… Я подумаю, Уизли, приходи послезавтра, покажу тебе нормальный доработанный эскиз.

Рон рассеяно кивнул, не в силах оторвать взгляд от рисунка.

— Его можешь забрать себе, — сказала Пэнси, понимающе усмехнувшись. Она поднялась из-за стола и, подождав, пока Рон уберет рисунок в нагрудный карман мантии, протянула руку для прощания. — Было приятно иметь с тобой дело. И еще, — она нахмурилась, — информация о подарке Маркуса вообще-то конфиденциальна. Я перепугалась и сдуру… Если расскажешь Вуду или кому-нибудь еще, даже на порог нашей мастерской больше не пущу. Хотя если узнает Маркус, то от нашей мастерской то ничего не останется...

— Ладно, — пожимая руку, сказал Рон, мало соображая, с чем соглашается. — Конечно. Тогда… до встречи?

— До встречи.

Рон еще раз кивнул, дотронулся до кармана и зашагал к выходу, твердо решив сегодня же взять отпуск. Отдать детей маме — она будет счастлива! — выкрасть Гермиону с работы, забыть про все и всех и рвануть вместе с ней в самый заброшенный уголок планеты хотя бы на пару дней.

Джинни всегда умела давать мудрые советы.